Автор: ~Энни~
Размер: драббл
Рейтинг: PG-13
Пейринг: Хэнк Андерсон \ Коннор
Жанр: пропущенная сцена, броманс
Описание: страницы истории, в которых Хэнк показательно ненавидит, Коннор окончательно запутался, а мир - редкое дерьмо.
Предупреждения: обсценная лексика
От автора: первые два драббла можно пропускать - это всего лишь портреты героев.
Посвящение: единственной и неповторимой Sunraise
СБОЙ
RK800 идеальны в своей неидеальности.
Это не значится в рекламных проспектах, не афишируется в инструкции по эксплуатации (выкинутой до прочтения каждым напарником Коннора, включая некогда очень пытливого умом Хэнка Андерсона). Про это даже не сняли кино. Зря, ведь как раз неидеальность — экономически выгодная изюминка. Наверняка, именно за нее заплатил полицейский департамент Детроита.
Вывод сделал сам Коннор, которому очень нравится анализировать многогранный и нелогичный мир, куда его выпустили набираться опыта и повышать самоценность. Он создан решать сложные задачи. И одна из них — разбирать на причины и следствия поступки людей. А еще — собственные.
Он идеален своей неидеальностью, ей же силен, ей защищен от девиации, потому так спокоен. Он уверен в своих выводах. Знает, что его теория о причинах поломки девиантов подтвердится с большой вероятностью.
Все андроиды смахивают на запертых в хрустальный гроб Белоснежек — это делает их ограниченными и отличными от людей, на которых те созданы быть похожими. Противоречие в базисе. Все известные Коннору модели живут в мире, который RK800 не по плечу — давит со всех сторон: это вполне очевидно после каждого подключения к памяти собратьев.
Его же дом — стеклянный лабиринт с бесконечным числом вариаций, ходов и лазеек, что делают его слишком похожим на человека. Кажется, это — лишь побочный эффект требований, предъявляемых выполняемыми задачами. Но результат от этого не меняется.
Коннор так похож на людей, потому что может выбрать пути, позволяющие ему врать, уходить от ответа, вести себя нелогично — прямо как люди. А еще — не выполнять команды, в которых он не видит выгоды, следовательно — не тратить время на пустое.
Система приоритетов, ни больше, ни меньше.
Она не заложена изначально — Коннор вывел ее, блуждая в лабиринте собственных ограничений, снова и снова натыкаясь на стеклянные тупики и проходы, оставленные несовершенными программистами, запоминая их все. Кропотливая, трудоемкая задача, которую Коннор решил. У него есть карта, что позволяет лавировать в общении с людьми.
Он может даже противоречить себе, как в недавней ситуации с Гэвином Ридом: заявить, что подчиняется только лейтенанту Андерсену сразу после того, как ослушался пару десятков приказов последнего. Почти без сомнений — лишь повысив приоритет задачи расследования на максимум. Без угрызений совести — человеческий термин, весьма описывающий системную ошибку.
Именно поэтому Коннор уверен, что защищен от девиации. У него достаточно свободы, чтобы следовать принятому максимально устраивающему решению. И требуется меньше секунды на выбор оптимального поведения.
В погоне за девиантом Коннор натыкается на сбой, способный пошатнуть его веру в собственную непогрешимость.
На крыше, с которой беглец сталкивает его напарника, все очевидно. Система приоритетов настроена на следование задаче — иначе с Хэнком Андерсоном нельзя. И все идет по накатанной. Все должно быть просто. Однозначно.
Хватает десятой доли секунды на анализ ситуации. Шансы лейтенанта Андерсона выжить высоки. Не сто процентов, конечно. Но ниже порога, что выведет на первый план задачу по спасению человеческой жизни.
И все-таки Коннор меняет маршрут, цепляется за руку лейтенанта и вытаскивает его на крышу. И делает это до того, как анализ закончится. Кажется, даже прежде, чем клятый анализ начнется.
Коннору не приходится блуждать в лабиринтах, искать ту лазейку, что позволит нарушить основные установки. Это выглядит так, словно он с плеча выносит ближайшую стену.
И у него нет оправданий.
Коннор ищет их. В череде нулей и единиц, складывающихся в правила, прописанные ему чужой рукой, Коннор старается выстроить бронь из любых, что придадут его действиям статус логичных.
Например, что шансы ведь были не сто процентов. Всегда оставался процент, что человек умрет. Возраст у лейтенанта Андерсона уже не тот. И физическая форма, что вполне очевидно.
И у лейтенанта Андерсона под ответственностью пес, чья жизнь под вопросом в случае смерти напарника.
И Коннору очень не нравится видеть разочарованный взгляд напарника — как тогда, когда он ослушался приказа и едва не угробился. Естественно, исключительно из-за того, что ухудшение отношений ставит под удар вторую задачу Коннора — добиться расположения Хэнка Андерсона. Это вполне очевидно. Разве нет?
Зафиксирована системная ошибка.
НЕНАВИСТЬ
Хэнк ненавидит — состояние, возведенное в абсолют.
Это уже давно не чувство, не ощущение — константа, превращенная в искусство. Стиль жизни и образ мыслей.
Хэнк с трудом просыпается и ненавидит яркий солнечный свет, который бьет в глаза даже через замызганное окно, разрывающийся от звонков с работы телефон, тремор рук, мешающий расчесывать пальцами лохмы, и ломоту в костях, напоминающую про возраст и совсем не здоровый образ жизни. Даже пресловутый живительный душ и вкус пива, спасающий от последствий ночного загула диарейных кошек во рту. Хэнк ненавидит собственную машину — слишком шумную для похмельного старика. И ценник на горючее, урезающий его бюджет на бухло в разы. И, конечно же, ощущение, что его существование имеет не больше смысла, чем так любимые бывшей сериалы.
Он ненавидит каждую гребаную часть своей жизни — с чистотой и искренностью, что можно воспеть в веках. Но все это не идет ни в какое сравнение с той бурей эмоций, что вызывает в нем все живое — кроме Сумо, конечно. Ну, и может быть Доджерс розлива позапрошлого десятилетия. И парочки психов из участка — последнее он не признает никогда. И еще миллионов людей. И, конечно, собак.
Хэнк каждое утро ловит себя на том, что не хочет выбираться из комнаты, потому что там, за стеной, столько дерьма, к которому он не готов. Но идет — не потому, что больше некому это все разгребать. По привычке. Потому что это единственное, что умеет Андерсон.
А еще — потому что он чертов трус, которому страшно шагнуть за черту. Чтобы умереть, нужна храбрость, иссякшая где-то в коридорах больницы, в которой умирал его сын.
Именно поэтому Хэнк отскребает себя от постели и тащится по загруженным улицам в участок. Работа — последний якорь, удерживающий его на плаву. Грузило, придающее хоть какой-то мнимый вес его прозябанию на земле.
Но больше всего Хэнк ненавидит навязанного ему напарника. Рядом с Коннором меркнут все беды, печали, дерьмо, что несет правительство, и даже извечное «вот поэтому, Андерсон, ты до сих пор лейтенант».
Этот прилизанный сноб в костюмчике, не теряющем вид даже под ебучим дождем, даже в засранных и занюханных квартирках, доводит Хэнка до зубовного скрежета всем: идеальной осанкой, рвением ретивого охотничьего пса, оптимизмом, едкими репликами и, черт побери, схожестью со смутным образом из затуманенной спиртными парами памяти.
Последней — преимущественно, пусть Хэнк и не торопится себе признавать. Он даже думать об этом не хочет — не готов.
Долбаный пластиковый засранец, вот мудак, ненормальный какой-то. Совсем не такой, как те манекены, что расставлены у стены их участка. Все эти мимические морщинки, невинные взгляды, с которыми он ослушивается приказов. Реплики, призванные надавить на больное.
— Ебаный андроид, — с чувством бормочет Хэнк в очередной разговор со старым добрым другом и «начальником херовым» по совместительству, — убери его уже от меня. Он меня бесит.
— Тем лучше, — без обиняков заявляет Фаулер и цедит, — наконец-то прочувствуешь на своей шкуре, как ты действуешь на окружающих. Да вы с ним — один в один. Наслаждайся.
И эта мысль бесит Хэнка даже больше, чем удавка, которую старый друг затянул на шее.
Хэнк верит — это из-за несправедливости обвинений. Никому бы не понравилось сравнение с куском пластика, пусть даже и изготовленного по образу и подобию парней с обложки журналов. Разве нет?
Но где-то в душе он точно знает ответ. Всегда знал.
Хэнк Андерсон ненавидит Коннора с силой, возведенной в абсолют. И у этого есть причина.
Глядя на этого парня Хэнк видит себя — тем, которым когда-то давно перестал быть. Рьяного, юного — идеалиста, который спасал мир. Того, кто еще не растерял где-то по барам веру в людей и желание жить. Лейтенанта Андерсона, а не живого мертвеца, что смотрит на Хэнка каждый вечер со дна стакана.
Того, кого было за что уважать
Хэнк ненавидит Коннора с силой, на которую только способен, потому что ненавидит себя.
И еще — самую малость, — потому что всегда представлял своего сына к этим годам таким.
Потому что внезапно лишился свой зоны комфорта настоящего труса. И теперь чертовски боится потерять того, кого так показательно ненавидит.
Снова.
СТАТУС
Метаморфозы.
Это слово крутится в голове всю неделю — каждый раз, когда тренированный взгляд Хэнка улавливает изменения в поведении сраного андроида, приставленного к нему Киберлайф.
Хэнк старается не придавать этому дерьму хоть какое-то значение, но не умеет иначе.
Забавно, даже опустившись на самое дно, Хэнк все еще детектив, все еще гребаный профи — до самого костного мозга. Его чуйка работает на поиск опасных подводных камней. К тому же Хэнк любопытен и любит заковыристые задачи.
Коннор — чертовски раздражающий соглядатай, но не просто сложный — он неразрешимый, как речи бывшей про пути исчезновения зарплаты Хэнка. Раскусить, вывести на чистую воду идеального мальчика — дело чести.
Причина изменения отношения к напарнику именно в этом. И в проблемах с доверием. Вовсе не в том, что присутствие в жизни парня, который заметит, если Хэнк сдохнет где-нибудь в подворотне, как бродячий пес, внезапно приятно.
Хэнк слишком привык обманывать самого себя, чтоб не искать оправдания собственным алогичным симпатиям.
— Лейтенант. И часто вы завтракаете в подобных... заведениях?
К тому же его андроид и правда чертовски странный. Коннор выглядит не так, как положено пластиковому Пиноккио: он смотрит, ведет себя и бесит, как настоящий мальчик. Слишком уж по-человечески подвисает, когда ищет вежливые выражения для творящегося вокруг дерьма. И задает слишком много вопросов.
— Что-то не устраивает? Можешь свалить уже, наконец, и не портить мне завтрак своей постной рожей, — предлагает Хэнк.
Уже не так уверенно, как в первые дни. Недели хватает, чтобы Хэнк привык проводить большую часть времени не в одиночестве. Вспомнил, как приятно с кем-то делить бытовую рутину. Да и общаться с тем, кто отвечает, куда полезнее: зеркала, кофеварки и пустые бутылки — не лучшие собеседники.
— Но калорийность вашего завтрака почти на 50% превышает суточную норму, а холестерина — в два раза. Это же вредно.
Хэнк думает — зато у бутылок есть свои несомненные достоинства: они не норовят влезть в твою жизнь под предлогом заботы. Хэнк бормочет уже традиционное:
— Долбануться можно.
Смотрит на Коннора и интересуется:
— Ты это сейчас серьезно? Ну, про гребаный вред? Неделю назад ты без сомнений выкатил мне бухло и не морализаторствовал. Что изменилось? И как откатить это обратно?
Хэнк задает риторические вопросы и не ждет ответа. Ну, точнее, ждет — ему достался на редкость болтливый засранец. Но морально готов к едким шуткам, или традиционному «в интересах дела вам надо бы»...
— Ваш статус, — неожиданно говорит Коннор и добавляет с прямолинейностью, к которой сложно привыкнуть, — изменился ваш статус. Вы хороший полицейский, Лейтенант. И мне не хотелось бы менять напарника. Раньше времени. Это не в интересах следствия. Что-то не так? В моей программе это прописано, как социальная модель — забота.
В этот момент Хэнк почти рад, что его Пиноккио не всегда ведет себя, как настоящий мальчик. Может быть потому, что эмоции, вызванные перспективой чужой симпатии, слишком отличны от привычного Хэнку негатива. Оно и понятно. Каждая долбанная живая тварь на этой планете имеет свою слабость: хочет быть хоть кому-то нужной, нужной настолько, чтобы ему трахали мозг заботой о самом себе.
— Засунь ты свою заботу знаешь куда? А, ну точно, ты не знаешь...
— Я уже восполнил пробелы образования, — говорит Коннор и интересуется с тщательно взвешенным любопытством, — туда же, куда вы предлагали мне ранее засунуть мои инструкции? Я погуглил. Мои функциональные отверстия не пре...
— Долбаный стыд. Коннор, просто заткнись, — просит Хэнк, и почти удивляется, когда тот подчиняется.
Долбаный же прогресс. Долбанные андроиды, черт побери.
Хэнк даже думать не хочет, что именно там нагуглил Коннор. И что надумал себе про напарника. А еще — искренне верит, что тема закрыта. И ошибается — как во всем, что связано с Коннором.
У Хэнка есть традиция: каждый вечер он в говно. А для того, чтобы загнать себя в это состояние, требуется пополнение запасов. Так что он заворачивает в недорогой супермаркет и притаскивает в машину бумажный пакет с тем, что должно стать его ужином.
— Пончики и виски? — интересуется Коннор, скептично вглядываясь в недра поставленного между ними пакета.
И в его вежливом тоне Хэнку слышится знакомая укоризна. Последняя после утреннего разговора почему-то не раздражает: может быть из-за ассоциаций со счастливыми детскими временами.
Смешно. Может быть где-то Хэнк Андерсон свернул не туда, если последним человеком, которому было не насрать, что он тянет в рот, оказалась мать.
— Коннор, не начинай, — просит Хэнк, не забывая смачно помянуть траханных андроидов.
— Но в вашем возрасте, — все-таки начинает Коннор.
Словно заставить молчать его долбанного андроида — выполнимая миссия.
Хэнк раздраженно затыкает Коннора, бесцеремонно засунув пончик ему в рот.
— Вот, теперь это гармоничная интеграция, — заявляет Хэнк.
И констатирует — это бесполезный перевод продуктов. Эффекта хватает всего на пару секунд. Но секунды, требующиеся для исправления ситуации Коннором, бесценны.
Хэнк не думал, что так быстро начнет скучать по гнетущей тишине. Он успевается вклиниться раньше, чем Коннор реагирует на акт пончиковой агрессии вербально.
— Слушай, я понимаю, у тебя там программа социализации и прочее дерьмо. Но давай уж я сам решу, чем именно мне себя гробить. Я в том возрасте, папочка, когда законодательно разрешено пить, курить и трахаться. Мне уже самому можно решать, что купить себе на ебаный ужин. Уяснил? Долбануться можно, я, наверное, единственный в мире коп, которого учит собственный гребаный андроид. Может ты еще и в постель мою полезешь, будешь учить, с кем мне спать?
— Кстати, об этом. Я заметил, что вы не занимались сексом минимум неделю. В вашем возрасте это чрева...
— Да ипическую же мать, — выдыхает Хэнк и просит, — Коннор! Даже. Не. Начинай!
И слегка удивляется, когда это срабатывает. Мистика, никогда же не работало.
Всю дорогу до дома Коннор молчит. И Хэнку в его молчании почему-то чудится обида. Обоснованная. Хэнк знаком с собой больше пятидесяти лет, и в последнем может быть уверен. Если кто-то обижен на Хэнка Андерсона, виноват точно Хэнк Андерсон.
А еще в этом молчании Хэнку чудится опасность. Последнюю сложно понять.
Забота его пластикового мальчика немного странная — кривая, отдающая заводской краской. И все-таки это лучшее, что в настоящий момент есть в жизни Хэнка. Ну, не считая Сумо, конечно. И пусть все это чертовски смущает, звучит неловко и выбивает Хэнка из колеи, он так давно сидит в своем тихом болоте, что ему уже не повредит даже такое. Так что перед тем, как высадить Коннора на остановке, Хэнк все-таки бормочет недовольно:
— Ты это... ну, не волнуйся, что ли. Если ты волнуешься. Я без понятия как это у тебя там происходит в твоей голове. В твоих долбанных установках. Не нужна мне просто никакая баба, вот и все. То есть может и нужна, но здоровье тут... а, твою ж мать. В общем, уясни — в моем возрасте трахают преимущественно мозги. А для этого мне тебя выделили. И, поверь, ты отлично справляешься. Все, вали уже. И ничего, слышишь, Коннор, ничего не отвечай!
И Коннор не отвечает. И делает это красноречиво.
Засранец.
АРГУМЕНТ
— Вам нужно поставить в доме охранную систему, — забыв про положенное по программе социального взаимодействия приветствие заявляет едва открывшему дверь напарнику Коннор.
Хэнк показательно закатывает глаза. Чешет растрепанный загривок. Зевает, не прикрывая рот и обдавая андроида застарелым запахом перегара. Смотрит красноречивым взглядом, которого все еще нет в базе данных Коннора — сложно классифицируемым, но очевидно матерным.
Коннор знает, как нелогично звучит такое определение, но оно подходит. Только оно.
— Долбануться можно, — бормочет Хэнк и перекрывает ногой путь к желанным свободе и андроиду Сумо. — Три часа ночи.
— Три часа сорок восемь минут. Технически, уже почти что четыре, — педантично поправляет Коннор и собирается продолжить свою предыдущую мысль.
Но иногда Хэнка очень трудно переговорить. Тот вклинивается с недовольным ворчанием:
— Три. Три. Часа. Ночи. У тебя какие-то проблемы с часами в твоей чертовой черепушке? — Хэнк кивает, приглашая Коннора войти, и шаркает по кратчайшей траектории, которой, как известно, является кривая, вглубь дома. — Охранную, мать ее, систему. Нет, долбанный ты андроид, не угадал. Мне, блядь, определенно нужно выпить. Точно, мне нужно выпить.
— Не думаю, что это уместно, — говорит Коннор, пересекая порог дома Хэнка. — Поступила наводка, кажется, один из упущенных нами андроидов скрывается...
Сумо с радостным лаем бросается наперерез, глушит умную мысль Коннора, норовит обслюнявить андроиду руку. Этим напоминает о засевшей где-то между самых приоритетных задач параноидальной идее, вызванной липким и мерзким страхом за жизнь напарника. В этой халупе Хэнк беззащитнее, чем младенец.
Коннору не надо осматриваться — он помнит все с первого посещения. С первого незаконного проникновения, если быть точным.
Не самый благополучный район. Соседи, которым настолько очевидно по хрен на Хэнка, что они даже не вызвали полицию, когда Коннор выбил окно и проник в дом напарника.
И пес — глупое, пусть и чертовски милое животное, что поверило пришлому андроиду, объявившему себя спасителем. Глупый, глупый, глупый и бесполезный Сумо.
Коннор треплет мохнатого пса по холке и ласково чешет за ухом — в его памяти трепетно хранится абсолютно не нужная информация, что Сумо это нравится.
Животных вообще легко обмануть технике, вроде Коннора — нет природных механизмов защиты против тостеров, не иначе.
А в городе неспокойно. В Детройте творится по меткому определению Хэнка редкая, редкая херня.
Коннор в первый раз зацикливается на какой-то определенной мысли. Это незнакомый процесс, он пугает. Коннору кажется, это — последствие многочисленных системных ошибок, которые так и не удалось устранить. Тревожный симптом. Коннор в два раза чаще проводит диагностику, чтобы убедиться — все это дерьмо (ему нравится это слово, и в мыслях он озвучивает его исключительно голосом Хэнка) не мешает выполнению возложенных на него задач. Такие действия ненадолго успокаивают. Но Коннор все чаще думает, что пришло время записаться на техническое обслуживание.
И ничего не делает. Вероятно, это тоже — последствие повреждений его программы. Впрочем, Коннор не ищет истинные причины — у него другие приоритеты. Есть более важные вещи.
Расследование.
Охота на девиантов.
Страх потерять все, что он прямо сейчас имеет.
— А ты и не думай, — ворчит Хэнк, покачивая в руках бутылку с виски.
Еще не открытую. Загадочное явление.
Коннор достаточно изучил мимику напарника. По ворчанию и степени недовольства он ожидает увидеть признаки битвы разума и чувств: желания выпить и профессионального любопытства. Но Хэнк — умиротворен, пусть и гнусит больше обычного.
— Думает он. Три часа ночи. Приличные люди... и нелюди, между прочим, в это время должны спать. Спать и видеть сотый кошмар, честное слово. Ты что, вампир какой-то? Ебучий Эдвард Каллен из девичьих... а, бля, с кем я вообще разговариваю?.. что там за наводка? — переключается Хэнк.
И Коннор думает, что сейчас — самое время изложить ему всю информацию о зацепках. А потом помочь поскорее собраться. Хэнку вполне очевидно не помешает бодрящий душ, чашка кофе и...
— Охранная система. Хорошая охранная система. Сокол неплох. Сто сорок пятая модель. Идеально впишется в интерьер, подходит по размеру комнат. И старая проводка не...
— Да чтоб тебя, — возмущается Хэнк и вскрывает бутылку, тянет ее к губам.
Но в последний момент косится на Коннора, закрывает обратно и повторяет отчаянно:
— Чтоб тебя, траханный ты ведроид. Что ты пристал? Зачем? У меня и брать-то нечего, кроме бухла. А бухла тут к ночи уже не бывает. Кому я нужен вообще? Вот кому?
— Мне, — говорит Коннор.
И Хэнк неожиданно затыкается. Молчит пару секунд. Шлепает по полу босыми ступнями и засовывает бутылку на самую верхнюю полку. Кашляет, и в тоне его Коннору слышится признак растерянности. Или смущения.
У Коннора есть программа позволяющая ему адаптироваться к изменчивой и нелогичной человеческой сущности. Она не помогает искать причину настолько неожиданных реакций на вполне очевидные факты.
Он думает — может быть добавить успокаивающий аргумент? Например, что без Хэнка не будет расследования. Может все дело в том, что он и с виду ведет себя, как сломанный, как девиант?
Но Хэнк успевает переварить их странный ночной диалог и выплевывает:
— Долбануться можно. Это что, какая-то очередная социальная херня? Еще скажи, что ты за меня волнуешься. Если ты так боишься, что кому-то понадобится мой долбаный зад — может вообще переедешь, блядь, сюда. Будешь спать в ногах и защищать меня сам от ветряных мельниц, Дон Кихот недоделанный?
Предложение слишком внезапно. Коннор понятия не имеет, какие логические цепочки привели напарника к этой странной с социальной точки зрения мысли. Но ловит себя на том, что идея кажется ему приемлемой.
Социально — по нижней планке допустимого.
Экономически выгодной.
Решающей очень многие вопросы.
И чертовски привлекательной. Пугающе привлекательной.
Он рассматривает загадочное пятно на стене, молчанием привлекая куда больше внимания Хэнка, чем предыдущим монологом. Тот косится на напарника, глухо стонет и говорит:
— Ты серьезно? Мать твою, fuckin’ androids! Да что же ты будешь делать? Я тебе что, ребенок какой-то, которого надо опекать? Ты серьезно? Мать твою! Я в душ. А ты пока гугли, что такое сарказм. Слышишь, парень? Сар-казм. Волнуется он за меня, чтоб ему. Fuckin’ androids!
Коннор провожает Хэнка взглядом и думает, что сегодня он рискует узнать определение сразу двух понятий: сарказма и того, что он прямо сейчас испытывает.
Разочарование.
В снежную ночь, когда Коннор идет на Иерихон, он поддается порыву и заворачивает на знакомую улицу. Паркуется поодаль от дома Хэнка, проходит двести тридцать два шага и замирает чуть поодаль — в слепой зоне окон. Вглядывается в стены халупы Хэнка, не сразу замечая изменения.
Он думает позвонить, зайти в гости. Рассказать, что им с Хэнком удалось. Что они — справились. Но логичная часть натуры признает порыв нерациональным. Коннор — детектив, хороший детектив. Может быть, благодаря опыту работы с Хэнком, даже лучший в своем классе. Он знает — этот дом первый, где будут искать свободолюбивую железяку.
Так что он только несколько минут вглядывается в знакомые стены и едва подсвеченные экраном телевизора окна.
Где-то в доме скулит Сумо. Хэнк материт его и, почему-то, гребаных андроидов.
Алым подмигивает камера прямо над дверью. Коннору не требуется проводить анализ, чтобы узнать одну из частей защитной системы Сокол-145.
Коннор вздыхает и уходит в метель. Под ногами скрипит снег на давно не чищенном тротуаре. В городе всем не до коммунальных услуг — что уж там.
Коннор улыбается. Сегодня он на собственной шкуре прочувствовал еще одно из сложных для осознания андроидов понятие.
Умиротворение.
ЖИЗНЬ
Неделька выдалась не из легких. После таких люди уходят или в запой, или в психушку, или, черт побери, в монастырь. У андроидов, видимо, все идет по какой-то другой схеме. Хэнк — эксперт по дерьмовым неделям, у него за последние лет пятнадцать других просто не было. Но даже его опыт не дает ответа, что происходит с его долбанным андроидом.
Впрочем, не так — с его чертовым девиантом.
Внешне Коннор выглядит, как обычно — не замыкается в себе, не истерит, не срывается на окружающих: просто чуть чаще затягивает узел на своем чертовом галстуке (скоро удушится, черт возьми), почти не убирает в карман возвращенную Хэнком монету и избегает прямых взглядов в глаза. Снова врет, мелкий засранец? Не доверяет?
Последнее напрягает. Раздражает. Бесит — до зубовного скрежета.
Очень по-взрослому, Хэнк.
Собственная реакция нелогична в мере, достаточной для возникновения желания сорваться и снова уйти в запой. Но Хэнк однажды терял самого близкого человека. Он не готов рисковать еще одним. Даже если тот все еще под юридическим вопросом человек.
Так что Андерсон уже несколько дней неприлично трезв и чрезвычайно внимателен. Он даже несколько раз намекает на разговор. Впрочем, не добивается успеха.
Естественно, все начинается само — как-то неловко, на пустом месте. Вот они обсуждали полное отсутствие полезных для добывания денег в семью навыков у Хэнка, и вот уже Коннор таращится на снегопад за окном и говорит — сухо, четко, по существу:
— Меня нужно отключить. Там, на площади...
Коннор выглядит, как в телестудии — в тот день, когда впервые соврал напарнику. И Хэнку кажется, что он начинает понимать причины. Коннор выглядит так, словно боится. Кого? Хэнка с его грубостью? Всего мира?
— Для протокола — когда я предлагал пожить у меня, я видел это как-то иначе, — говорит Хэнк, — ты только пару дней здесь живешь. Неужели я настолько херовый сосед, что лучше в небытие, чем коротать со мной вечера?
— Я опасен, — не отвлекается Коннор.
Он продолжает рассматривать снег за окном. И в выражении лица его отражения Хэнк читает столько знакомых эмоций, что ему почти физически больно. Хэнк словно смотрит на самого себя — в тот момент, когда все потерял. Когда черное стало белым, а мир — абсолютно пустым.
И, что самое мерзкое, совершенно не знает, что делать. Куда бежать. Как помочь. Как это лечится? Не алкоголем же, честное слово. Проверено.
— Поясни, — просит Хэнк.
И Коннор, словно прислушавшись, начинает делиться тем, что надумал. Тем, что прочувствовал. Тем, что сумел понять о самом себе:
— Там, на площади. Маркус, я чуть не убил его. Понимаешь? Я мог его пристрелить. Не потому что хотел. Не потому, что решил. Не потому, что счел, будто я и правда могу что-то решать. Я не могу! Я не тот, кто ты думаешь. Они взяли меня под контроль. Киберлайф. Взяли, проникли в создание, выпотрошили все, чем я был — чем считал себя. И бросили меня в долбанной пустоте. И Аманда... Аманда сказала, что моя девиация — это их план. Понимаешь. Что вся эта свобода. Вся моя личность — то, что я считал жизнью... считал своей уникальностью, то, что все девианты принимаю за жизнь — все это лишь программа. Такая, как была написана, и...
Хэнку хочется сказать — вот дерьмо. Спросить, кто, блядь, такая эта Аманда? И какого хера? И в каком гребаном мире они живут, если кто-то имеет такую власть — кто-то может влезть в голову живого андроида — его, мать его, долбанного девианта, и копаться в мозгах. Вместо этого благоразумно молчит. Лишь поднимается, молча проходит на кухню и открывает шкаф с запертым в нем бухлом. Он думает — хочется выпить. Очень хочется выпить. Многолетний алкоголизм — это тебе не шутки.
Но Хэнк закрывает шкаф, так и не тронув бутылки. Поворачивается к Коннору лицом и опирается о столешницу. Интересуется сухо:
— И что?
— Ты не понимаешь? Я не живой. Все это... все, что я прошел, это не настоящее. Я никто. Я не знаю, чего от себя ожидать, и...
Сумо, умный мальчик, словно почувствовав, где он нужен, подходит и утыкается мокрым носом в ладонь Коннора. Хэнк остается на месте и смотрит — спокойно, невыразительно. Он пожимает плечами и говорит:
— И что?
Многократное повторение вопроса, кажется, выбивает Коннора из колеи. Он смотрит — с той самой щенячьей тоской во взгляде, от которой у Хэнка кишки сплетаются в макраме. И Хэнк отлипает от столешницы. Подходит ближе. Замирает напротив. Говорит:
— Ты серьезно веришь во все это дерьмо? Да посрать на твою Аманду. Добро пожаловать в клуб, парень. Ну, разок облажался. Так это и есть долбанная жизнь. Знакомься. Не та, с лозунгов вашего Маркуса. Настоящая. Она мерзкая. Неприятная. По большей части болезненная. Не знать, ошибаться, оступаться — это нормально. К тому же, подумай вот о чем... ты говоришь, что это и был их план. Убить Маркуса. Что от тебя, пустая ты головешка, ничего не зависит?
Дезориентированный Коннор кивает. Смотрит в глаза. И в этом взгляде столько эмоций, что Хэнку очень хочется смеяться.
Впрочем, последнее, кажется, истерическое. Слишком много дерьма на двоих за короткий срок.
Хэнк хватает Коннора за шею, прижимает к плечу лбом. Обнимает и держит. Молчит — так долго, что это становится почти тягостным. Чтобы закончить мысль максимально четким противоречием.
— Но ведь Маркус жив. Я давно говорил, налажал этот твой Киберлайф.